|
|
| ::
|
Напрасно доказывать, что подтверждается всей моей жизнию: мог ли управлять моей волей каприз, когда я многие годы твердо вынесла не только нападки клеветы, но все лишения бедности; кто знает меня, того нет надобности уверять, что, несмотря на толпу моих врагов, окружавших государыню, я без ропота и без уступки держалась одной, неизменной стороны: едва ли эта черта согласна с непостоянством ума или характера!
Но чтоб окончить начатый труд и не очень наскучить вам, я разделю свою характеристику на два столбца; в одном я поставлю чужие мнения о себе, а в другом -- свои собственные замечания.
Ум и проблески гения довольно многие приписывали мне.
В первом я не чувствовала недостатка, но на второй не обнаруживала ни малейшего притязания, разве только в музыкальном искусстве; ибо, несмотря на то что у меня не было учителя, вокального или инструментального, я так блистательно понимала музыку, что могла судить о ее красотах в качестве истинного виртуоза. Мое сердце часто согревало воображение, но воображение никогда не вдохновляло сердца.
Некоторые из моих портретистов считали меня ученой и выставляли таковой.
Это совершенно ложная черта: я часто доказывала тем, кто хотел меня слушать, что вся моя ученость была делом вдохновения. Мое воспитание, в свое время признанное за самое лучшее, ограничивалось немецким, французским и итальянским языками, историей, географией, арифметикой, катехизисом, рисованием и танцами. Вот объем его. Правда, я страстно желала образовать себя, и едва ли была книга, попадавшая мне в руки, которую бы я не проглотила. На тринадцатом году, освободившись от гувернантки, я употребляла все свои карманные деньги на покупку книг; но, перечитывая их без выбора и методы, едва ли могла сделаться ученой. В пятнадцать лет я полюбила и вышла замуж. Потом началась семейная жизнь, дети, болезни и после горе -- обстоятельства, как вы видите, вовсе неблагоприятные кабинетным трудам, которые я так любила.
Некоторые изображали меня упорно преданной своим мнениям и необыкновенно тщеславной.
Я действительно была добровольной рабой воли своего мужа, свекрови и потом девицы Каменской4 и других моих друзей, если только они хотели господствовать надо мной.
Что же касается до тщеславия, я никогда не подозревала в себе способности нравиться. Это недоверие к себе если нисколько не стесняло моего сердца, по крайней мере выражалось на лице; поэтому в моих манерах проглядывала какая-то неловкость, очень охотно перетолкованная в заносчивость или раздражительность.
Застенчивость моя была так велика, что я обыкновенно в кругу большого общества сообщала именно то впечатление, которого боялась, -- ложное понятие о том, что говорила и делала. Отчасти этому содействовала моя затворническая жизнь, и друзья мои часто замечали, что я испытывала нервические пароксизмы, когда общее внимание обращалось на меня во время танцев или пения, хотя на самом деле ничего неприличного нельзя было подметить за мной.
Самолюбие считали господствующей моей страстью, а тщеславию приписывали мое отвращение от второго брака.
|
|
|
|
|